Упрощенная HTML-версия
67
хотел знать, и это стремление приобрело масштабы, соответ-
ствующие его гению, оно окрасило поэтику и само питалось поэ-
тическими средствами. Оно было жаждой гармонии. Эти позиции
и являлись точками соприкосновения художественного творче-
ства Достоевского и научного творчества Эйнштейна.
Объективный смысл художественного творчества Достоев-
ского состоял в мольбе и требовании: человеку нужна социальная
и моральная гармония, не игнорирующая локальную дисгармо-
нию, не примиряющая с индивидуальными страданиями челове-
ка, а исключающая детские слёзы, исключающая насилие, угне-
тение, глумление над слабым.
Показательной является реплика Ивана Карамазова – его отказ
от «неэвклидовой» гармонии, поскольку человек создан с понима-
нием лишь трёх измерений пространства и с «эвклидовым» умом.
«Как нам совершенно известно, – говорил Иван Карамазов, – Бог,
если он создал землю, создал её «по эвклидовой геометрии».
«Между тем находились и находятся даже и теперь геометры и
философы, и даже из замечательнейших, которые сомневаются в
том, чтобы вся вселенная или, ещё обширнее – всё бытие было со-
здано лишь по эвклидовой геометрии, осмеливаются даже меч-
тать, что две параллельные линии, которые по Эвклиду ни за что
не могут сойтись на земле, может быть и сошлись бы где-нибудь в
бесконечности». Но, отказавшись только что от «неэвклидовых»
проблем бытия Бога, Иван Карамазов сразу же не удерживается в
такой позиции, говорит о «неэвклидовой» гармонии («верую в
вечную гармонию, в которой все мы сольемся, верую в слово, к
которому стремится вселенная…»). В то же время, допуская её
существование, он отказывается принять её. Далее он говорит:
«Пусть даже параллельные линии сойдутся и я сам увижу: увижу
и скажу, что они сошлись, и все-таки не приму». «Если я захочу
что-нибудь понимать, то тотчас же изменю факту», – говорит
Иван Карамазов. И чтобы не изменять ему, Иван отказывается от
рациональной гармонии бытия – даже от самой парадоксальной
«неэвклидовой» гармонии. Это самое жестокое испытание.
Когда Алёша называет непринятие мира бунтом, он слышит
следующую реплику: «Бунт? Я бы не хотел от тебя такого слова,
– проникновенно сказал Иван. – Можно ли жить бунтом, а я не
хочу жить».