Упрощенная HTML-версия
107
Почтенных предков сын ослушный,
Всего чужого гордый раб!
Ты все свое презрел и выдал,
И ты еще не сокрушен…»
и т.д.
Конечно, Чаадаев совершил немыслимый грех, восхваляя ка-
толичество, отрицая прошлое и будущее России: «… Историче-
ский опыт для нас не существует, поколения и века протекли без
пользы для нас…Одинокие в мире, мы ничего не дали миру, ни-
чему не научили его, мы не внесли ни одной идеи в массу идей
человеческих. В нашей крови есть нечто, враждебное всякому ис-
тинному прогрессу. И вообще мы жили и продолжаем жить лишь
для того, чтобы послужить каким-то важным уроком для отда-
ленных поколений».
Чаадаев проник в ту запретную зону, что оберегалась и обе-
регается поныне пуще зеницы ока. Он ударил по вере, ударил по
православию, по месту России в мировом социуме, и боль от это-
го удара ощущается почти все последующие 160 лет.
Ознакомившись еще раз с письмом, император Николай I
наложил такую резолюцию: «Прочитав статью, нахожу, что со-
держание оной – смесь дерзостной бессмыслицы, достойной ума-
лишенного».
Журнал «Телескоп» был закрыт, редактор отправлен в Си-
бирскую ссылку, цензор отрешен от должности, а Чаадаев объяв-
лен «сумасшедшим», нуждающимся в медико-полицейском
надзоре.
«Прочтя предписание (о своем сумасшествии), – доносил
Бенкендорфу начальник московского корпуса жандармов, он
смутился, чрезвычайно побледнел, слезы брызнули из глаз, и не
мог выговорить ни слова. Наконец, собравшись с силами, трепе-
щущим голосом сказал: «Справедливо, совершенно справедли-
во!» И тут же назвал свои письма «сумасбродными, скверными».
«Чаадаев сильно потрясен постигшим его наказанием, – со-
общал А.И. Тургенев, – сидит дома, похудел вдруг страшно и ка-
кие-то пятна на лице…Боюсь, чтобы он и в самом деле не поме-
шался».
Через год медико-полицейский надзор с Чаадаева был снят.