Упрощенная HTML-версия
186
считать и всю живопись Рима) до изощренности, граничившей иногда с безвкусием» (А.Н.
Бенуа).
Постепенно на огромное пространство Римской империи, питающейся еще
светом, исходившим из очагов античной культуры (Афин, Эфес, Антиохи, Александрии,
Карфагена, Неаполя и самого Рима), надвигаются сумерки. Бенуа называет этот период
первых столетий нашей эры «одичавшей эстетикой», элементы которого: преследования
роскошной декоративности и наслаждения яркой красочностью, забвение многих знаний
(или мертвенное к ним отношение), тяготение к загадочному символизму и схематичной
стилизации – все это то самое, что волнует современного человека и в чем он видит какое-то
предельное достижение. Слова, сказанные А.Н. Бенуа почти сто лет назад, характеризуют
нынешнее состояние европейского человека: «Мы – византийцы, или, по крайней мере, те
поздние римляне и эллины, которые не сумели отстоять грандиозную, простую,
самодовлеющую красоту, доставшуюся от отцов и дедов». История Римской империи – это
«история постепенной деморализации и банкротства», сопровождающаяся кризисами,
войнами, бунтами, разрухой. Когда мрак уже опустился на Европу, свет еще оставался в
христианской Византии, которая, по словам Бенуа, уберегла мировую культуру.
В Западной Европе стало развиваться самобытное искусство народов, населявших
ее (готов, кельтов, галлов и пр.), вытеснявшее постепенно античное наследие и
проявляющееся поначалу в произведениях, создававшихся в стенах монастырей.
«Каллиграфическая фантасмагория этих кельтских рукописей – нечто совершенно новое в
истории: полное дикого произвола и яркого воображения». «Эта страсть к хитросплетенной
узорчатости монастырских художников при изображении священных событий, которые даже
«Распятие» рисовали с каким-то странным, прямо кощунственным безразличием к самому
смыслу сюжета. Лики святых превратились под пером «темных» монахов (представителей
высшей культуры того времени) в какие-то завитки, в узлы змеевидных жгутов» (Бенуа).
Отношение к природе выражалось в частичном заимствовании форм животных из восточных
образцов, а частью, давая волю тем кошмарным видениям, которые сплетались в их
воображении из самых разнородных элементов, как бы синтезируя в одно древние языческие
божества и мысль об аде. Эти фантастические животные – одно из проявлений
средневекового мировоззрения, характерной чертой которого была всепоглощающая мысль о
дьяволе. Этим «культом» дьявола проникнуто и романское искусство, и готика, частично
искусство эпохи Возрождения и барокко (Босх, Брегель, Тенирс и многие другие). Природа
выполняет роль чего-то устрашающего, смущающего, но тем более притягивающего. Солнца
художники не замечают, краски используют темные для передачи «мрака эпохи», сумерек,
надвинувшихся на душу из-за окружающих горестей и ужасов. В готических соборах
солнечные лучи заменили «яхонтами» витражей, точно видения из иного мира, где нет
простого, белого солнца. Поэтому необходимо отличать понятие цвета как выражения
определенного аффективно-эмоционального состояния от проблемы цвета как символа,
образованного, по меньшей мере, сочетанием подсознательного восприятия и его
сознательной трактовки.
Как уже было сказано, краски изготовлялись из минералов и растений, которые
применялись и в медицине. Лазурит привозили на Русь через Византию для художников и
врачей. Из него делали синюю краску, которая широко использовалась в иконописи, а
«ляпис-лазурь» была средством лечения лихорадки – «трясавицы четырехдневной».
Применение одних и тех же веществ как в живописи, так и в медицине характерно для
многих стран Древнего Востока. Часто это было связано с магическими ритуалами,
традициями раскрашивания тела и лица, с косметической медициной. Уже в Древнем Египте,
например, малахит был основой для приготовления зеленой краски и одним из компонентов
лечебной глазной мази, которая являлась одновременно и косметическим средством. С ее
помощью египтяне придавали глазам красивую миндалевидную форму, что видно на
египетских рисунках. Наряду с растительными красителями и природными минералами